В НЕМ ВСЕГДА ГОРЕЛИ РАНЫ КАРАБАХА

В эти дни, когда в Арцахе идут ожесточенные бои, почему-то чаще всего из писателей вспоминается Леонид Гурунц. Редко встречаешь людей, которые остаются с тобой на всю жизнь. Гурунц остался.

В ТОМ, ЧТО В 70-е ГОДЫ ОН БЫЛ ОДНИМ ИЗ ПЕРВЫХ, из уст которого я узнала о проблемах Нагорного Карабаха, была своя закономерность. Его душа и сердце всегда были прикованы к Карабаху, где он родился и где впервые увидел звезды. Он был нашим автором и чаще других писателей приходил к нам в редакцию, нередко оставляя нам свои прекрасные миниатюры, которые тоже были проникнуты любовью к краю, который всегда был для него центром Земли.

В редакцию он приходил даже раньше самих сотрудников, усаживался у окна и ждал заведующего отделом литературы и искусства. Это вовсе не означало, что он принес очередной рассказ. Он приходил просто поговорить. Рассказать какую-то незатейливую историю из жизни Карабаха, поделиться своими тревогами. Даже ироничные или пародийные, нарочито нелепые и смешные, а подчас печальные или простые шутки Гурунца имели отношение к карабахской теме. Это был как бы лирический порыв из самого себя. Эта тема была у него неисчерпаемой. Гурунц как бы предопределил проблему, которая потом, спустя несколько десятилетий, будет занимать все наше общество. Проблему, неизбежно связанную с днем сегодняшним, с правом народа на самоопределение, с правом жить на своей исторической родине.

Гурунц для нас всегда остается поэтом, хотя сочинял прозу. Но не рифмы же как таковые формируют поэта. До конца своих дней он воспринимал мир, реагировал на все, что его окружало, как поэт. Это было для него органичным. Он просто не мог жить и вести себя иначе, в каждый миг своей жизни оставаясь романтиком. Присмотритесь к прозе Гурунца - и вы легко постигните: это пишет именно поэт!

"Лебеди приходят из дали и уходят в даль. Я вижу их вытянутые напряженные шеи, желтые лапки, прижатые к телу.

Птицы летят крыло к крылу, будто взявшись за руки. Летят высоко, храбро, не огладываясь. Я смотрю на них: лебедь - чистая и гордая птица... Потеряв подругу, лебедь не ищет новой семьи, остается верен первой любви..."

Проникновенны и лаконичны эти строчки. В них есть то самое, что позволяет называть прозу Гурунца лирической.

ЛИТЕРАТУРНАЯ МАНЕРА ГУРУНЦА ПОДКУПАЕТ УДИВИТЕЛЬНОЙ ПРОСТОТОЙ. Он пишет естественно, нередко с юмором, но никогда не поддаваясь соблазну упростить сложное. Казалось бы, ничего особенно примечательного не происходит в его новеллах и рассказах. Но читаешь их с невольным волнением прежде всего потому, что в них проявлены чуткое душевное внимание к человеку, такое сердечное тепло, которые не могут оставить читателя равнодушным.

В любую из книг Гурунца входит множество рассказов, лирических и философских новелл, грустных и веселых зарисовок о людях, о времени. И тем не менее они воспринимаются как нечто целое. Все эти вещи, разные и по настроению, и по теме, и по материалу, связаны не просто авторской позицией, отношением к написанному. Его присутствие незримо чувствуется в каждой строчке. Проникновенность, острота взгляда сказываются в каждом его описании. Он смотрит на мир так пристально, будто в каждом камне на дороге, в каждом дереве, что встречались на его пути, заключена главная прелесть жизни. А между тем позиция его отнюдь не созерцательна: он рассказывает о том, что близко его сердцу, и говорит всегда своим голосом, который ни с кем не спутаешь.

Вещи, предметы у Гурунца одушевленны, но эта одушевленность воспринимается не как нечто искусственное, надуманное, а как своеобразие его стиля, как необходимый элемент для философских обобщений. Искренним чувством, подлинным восхищением живой красотой природы, сообщающей его образам одухотворенность и поэтичность, проникнуты зарисовки "Дороги", "У подножия Мовас-Дага", "Я не знаю его родословной", "Соседи", "Ветка сирени" и другие. Это умение почувствовать в хорошо знакомом новую поэтическую трепетность жизни представляется особенно важным в творчестве Л. Гурунца. Его пейзажные зарисовки напоминают акварели. Многие из них надолго остаются в памяти. Как, например, эта миниатюра:

У подножия Мовас-Дага

У подножия Мовас-Дага, высокой горы в Карабахе, стоит пшатовое дерево. Огромный пшат, помнящий времена персидских завоевателей. Земля, на которой он стоит, - камень. А камень есть камень - в нем нет соков для жизни. Чтобы вскормить свой богатырский ствол, отягощенный мохнатыми ветками: они толстые, как слоновые ноги, и острые, как мечи.

И дерево стоит. Его на сгибает буря. Его не старит время. Каждое поколение наносит на толстую кору свою мету: надрезы на живом теле дерева. Ничего. И это переносит оно. Как милые знаки прошлого, немного стершиеся от времени, они глядят на нас. И мы нанесем свою метку, и наша надпись будет светить в веках как дорогие знаки для  другого поколения...

Стоит пшат, прочно вжившись в камень. Возле него бьет из расщелины вода: холодная летом, теплая зимой. Прохожий, напившись, часок-другой посидит под его сенью. И дерево щедро награждает путника: летом - живительной прохладой, осенью - плодами... Каждый раз, задумываясь о тебе, мой родной очаг, я вспоминаю это дерево.