ЕГО ПОЭЗИИ ЖИТЬ ВЕКА

Этот год проходит под знаком Егише Чаренца. Юбилей великого поэта – 125-летие со дня рождения – для нас не просто знаменательное событие, но и событие жизни. Разнообразна юбилейная программа, включающая комплекс мероприятий по пропаганде творческого наследия поэта. Недавно в Большом зале Армфилармонии им. А. Хачатуряна прошел музыкально-литературный концерт под управлением дирижера Рубена Асатряна, а Национальный академический театр оперы и балета им. А. Спендиарова вскоре осуществит премьеру оперы А. Тертеряна "Огненное кольцо". Литературный текст оперы складывается на основе произведений Егише Чаренца.

ЕСЛИ ЮБИЛЕЙ - ЭТО ПОВОД ЗАНОВО ВСПОМНИТЬ ТВОРЧЕСТВО того или иного писателя, то, наверное, можно любой день нашей жизни считать юбилеем Чаренца, потому что он всегда с нами, занимая присущее только ему место в нашей духовной жизни, пробуждая множество мыслей, чувств, вопросов и отвечая на многие из них. Щедрый, талантливый и умный, бесконечно человечный, горячий, непримиримый и справедливый, трагичный и грустный, любящий и любимый. Такие поэты не часто рождаются, но вовремя. Он пришел вовремя, вовремя сказал свое слово. Говорил со страстью и гневом, с трепетом и страданием, с любовью и нежностью, но никогда с безразличием спокойного созерцателя.

 В течении всего года мероприятия, посвященные поэту, пройдут по всей республике, а также далеко за ее рубежами. Ибо поэзия Чаренца – одного из величайших творцов нашего века – уже много десятилетий волнует не только армянских читателей.

 Горячий интерес к поэту был бы невозможен, не будь в его сочинениях, даже самых ранних, редкой остроты восприятия, того мощного творческого импульса, который он в своих заметках назвал стремлением отразить свою грозную эпоху. До конца своих дней во всех своих творениях, в каком бы жанре они ни были написаны, он оставался верен этому своему стремлению.

 Сегодня мир Чаренца раскрывается по-новому. Дело не только в том, что юбилей поэта пришелся на время небывалых перемен. Важно другое – само время нуждается в Чаренце, в его поэзии, которая с такой глубиной отразила и наше время.

 Поэт внес в армянскую лирику новые тона, каких наша литература до него не знала, новую поэзию, новое искусство – искусство динамики и ритма. Его поэзия – неугасимый огонь в нашем сознании. Простота и естественность этой поэзии, ее правдивость и глубина, точность языка и речевая свобода несравненны. Редкая содержательность, подлинная народность, новаторство, значительность сказанного – вот главные качества, которые сделали творчество Чаренца достоянием всего народа.

 Поэзия Чаренца освещена светом крупной личности. Это позволило ему стать вровень с самыми выдающимися людьми эпохи. Она проникнута мощью и целомудрием народной души, освещена ее мужеством и совестливостью, ее радостью и болью, редкостной силой и чистотой. Она сильно и честно выразила свою эпоху с ее небывалыми потрясениями, всемирно-историческими событиями и принесла ему всеобщее признание и славу, которая останется за ним так же, как она осталась за его великими предками – Нарекаци, Кучаком, Туманяном…

Вниманию читателей представляем некоторые отрывки из очерка современного армянского поэта и писателя Нелли СААКЯН.

ПОЭТ ЯЗЫЧЕСКОЙ МОЩИ

Горячая, выжженная земля Армении знала много поэтов. Настолько много, что это дало право Валерию Брюсову написать свое знаменитое: "В каждом армянине – поэт…" Легкая и глубокая грусть, тихие, проникновенные слова о земле, камне и звезде, робкая мольба небесам и гневный вызов Богу, страстный гимн любви и горькая песня пандухта (скитальца) – все это знала поэзия страны, раскинувшейся вокруг Арарата. И все же даже в такой богатейшей поэзии Егише Чаренцу удалось сказать свое, новое слово.

АРМЯНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА СЛОВНО ДАВНО ЖДАЛА ЕГО ГОРЯЧЕГО И МОГУЧЕГО ДЫХАНИЯ, его неистовости и взлета, его раскованного и терпкого слова. Снова свершился круг вещей: снова дохристианская эпоха напоила христианство. Грозные революционные времена, в свою очередь, окрылили юность Чаренца и расширили его поэтические горизонты. Горячая родина и горячая эпоха стояли в изголовье его огненного слова.

 "Невысокий паренек с лицом на первый взгляд как-то не запоминавшимся…", - писала о нем Мариэтта Шагинян. "Невзрачный", "небрежно одетый", "кривоватая улыбка", "одно плечо ниже другого" – находил для него эпитеты Гурген Магари. И это еще во вдохновенных воспоминаниях о нем.

Что скажет такой внешний портрет? Да ничего не скажет: сила великой души лежит совсем в других плоскостях…

 Единственное, что поражало в нем в первую же минуту, были глаза - прекрасные, огромные. Лучше всех поведал нам о его глазах Мартирос Сарьян, сделав их центром беспримерного портрета. Пожалуй, даже в сарьяновской галерее портретов (а это выдающаяся галерея) портрет Чаренца стоит особняком.

 Мариэтту Шагинян поразила в Чаренце "смесь болезненной внутренней застенчивости и внешней агрессивности". Но стоило ей поговорить с ним минут десять-пятнадцать, как она уже не могла не поддаться "обаянию его вызывающей, стремительной речи, язвительного остроумия, всей оригинальной остроте мышления". Огорчало лишь то, что поэт "не щадил самого себя, не берег здоровья, лишен был простого трезвого инстинкта самосохранения, и друзья часто тревожились и боялись за него"…

 И еще в одном сходились все лично знавшие его: в подчеркивании знаменитой чаренцевской непосредственности, снискавшей поэту столько восхищения и вместе с тем порицания. А могут ли поэты, эти наиболее совершенные дети природы, не быть непосредственными? Разве птица сообразует свой полет с внешним этикетом или горный ручеек перестает без умолку болтать, стесняясь насупленных и молчаливых гор? Да нет же! И ручеек, и птица полны ощущения радости бытия, приветствуют солнце, небо и кочки, захлебываясь полнотой жизни. Им, так же как поэтам, и в голову не приходит, что обнаженная эмоция есть нечто чуть-ли не предосудительное среди повседневной людской закоснелости. К счастью, не догадываются поэты и о том, как завидуем мы полноте их ощущений, как горько нашей благопристойности сознавать, что жизнь обделила нас, и довольно значительно…

 В этом тщедушном теле, в этих, вероятно небольших по объему, легких и очень слабом сердце жило могучее дыхание и огромный заряд жизненной энергии. Вчитайтесь в первые строфы "Неистовых толп": ни одного интервала, чтобы перевести дух, ни единого перебоя в ритме – мощный монолит стиха, причем стиха сложного и горячего. Говорят, сердце поэта рассыпалось под руками анатома, делавшего вскрытие. Теперь очевидно, что для самого Чаренца его испепеленное сердце не было только поэтической метафорой… Впрочем, я всегда была сторонницей того, чтобы понимать поэтов буквально.

 ЗА СВОЮ КОРОТКУЮ ЖИЗНЬ ЧАРЕНЦ НЕ ЗНАЛ НИ МИНУТЫ ПОКОЯ. Он был таким же тревожным, как земля Армении, которая тысячелетиями не знала передышки от всевозможных бед: если не вражеские нашествия, то землетрясения, если не землетрясения, то внутренние раздоры князей, а то и резня и землетрясения вместе, чему и мы оказались свидетелями…

 Как все беспокойные и мятежные души, больные внутренним непокоем, он любил путешествовать. После очередного путешествия оставались стихи, написанные под разными лампами разных гостиниц, да память хранила дороги, изъеденные неудобствами. Но таково уж было свойство его беспокойного духа - уже на третий или четвертый день пути ему начинало недоставать Арарата и горькой земли родины. Среди чужедальнего великолепия его сердце тосковало по глинобитному Еревану, родниково-прозрачной Зангу, даже по горячей пыли немощных улочек, беспощадно исхлестанных солнцем. И по "своему" деревцу в тени кофейни. Ностальгия, как и все прочее, тоже была у него величиной с Арарат. Но (какое счастье!) она стимулировала творчество, и на бумагу ложились слова, напоминающие скорее крик, осененный умом и талантом.

 Литературоведческий слепой термин "революционный поэт" к Чаренцу все же прилип не до конца. И слава Богу. Революционный поэт? А я вам скажу – поэт языческой мощи. Революционная взрывная эпоха просто отослала его мысль к мощи корней. И взошло забытое - чувственный пыл, обструганный оцензуренный христианством…