КАКОЙ ОРКЕСТР, КАКОЙ ДИРИЖЕР!

Почему-то думаешь о вечном, когда вспоминаешь Давида Ханджяна. Видимо, он, не терпящий суетности и будничного мельтешения, далеко смотрел, высоко думал и глубоко чувствовал. В этом году ему исполнилось бы 75 лет. Он прожил всего 41 год - срок очень короткий для дирижера. Но он сумел утвердить среди людей свою неповторимую личность и оставить потомкам добрую память о себе. Один из самых значительных и ярких периодов деятельности армянского филармонического оркестра связан с его пребыванием на посту художественного руководителя и главного дирижера. 

ДАВИД ХАНДЖЯН БЫЛ ОДНИМ ИЗ ТЕХ ИСТИННЫХ МУЗЫКАНТОВ, которые от природы обладают всем необходимым для настоящего руководителя любого оркестра, по всем статьям - новизной мышления, глубиной понимания партитуры, образной яркостью. Работал он с размахом. Любой его симфонический концерт - урок оркестрового мастерства. Он был одним из самых красноречивых дирижеров, способных разговаривать с оркестрантами "глазами". По возможности никогда я не пропускала его концертов, всегда садилась так, чтобы наблюдать Ханджяна вблизи. Помимо концертов нередко бывала и на его репетициях. Помню день, когда он однажды где-то задержался. Оркестранты на сцене терпеливо ждали. И вот он появился - и все преобразовалось: и исполнители, и оркестр - такая внутренняя сила, безграничная творческая власть ощущалась в нем, абсолютно ничем не проявляющаяся внешне. И в дальнейшей работе оркестра мне не раз приходилось наблюдать эту исключительную силу воздействия его на артистов.

Помнится переполненный Большой концертный зал в середине 70-х годов. Шел заключительный концерт после международного симпозиума в Дилижане. Кроме участников симпозиума в зале присутствовало много иностранцев. В программе были сочинения Тиграна Мансуряна и Третья симфония Авета Тертеряна. Ханджян вышел на сцену стремительной, уверенной походкой с совершенно непроницаемым лицом. Он встал за пульт столь спокойно и властно, что в оркестре и публике тут же воцарилось доверие к звуковому слову, которое предстояло услышать. С первых же звуков Третьей симфонии Тертеряна доверие полностью оправдалось. Без единого лишнего движения, стоя почти как монумент на своем возвышении, он сообщал оркестру нервные токи, одним знаком уточняя самые изменчивые нюансы, освобождая страсть, - словом, он дирижировал, не выставляя себя напоказ.

Верный велениям композитора, он был драматичным, не становясь при этом театральным. Его "калибр" проявлялся во всем - в крупном масштабе общего замысла, в разработке деталей. Запомнилось это зовущее чувство любви и сопричастности к огромному миру, ощущение вдруг распахнувшихся горизонтов страстей. Дирижер представлял композитора как носителя универсальной культуры прежде всего и одновременно как художника яркой национальной самобытности. Ведь в Тертеряне соединялись ветви самых ярких и могучих течений музыкального авангарда. Все поняли: перед нами большое, глубокое, выстраданное, новаторское произведение огромной воздействующей силы. Уверена, в том благоприятном приеме, который встретила симфония, была очень большая заслуга дирижера Ханджяна-интерпретатора. Зритель не мог не почувствовать ток духовных импульсов, который излучала личность творящего дирижера, магически воздействуя на оркестр.

ПОСЛЕ ЭТОГО УДИВИТЕЛЬНОГО КОНЦЕРТА И СОСТОЯЛОСЬ НАШЕ ЗНАКОМСТВО С ДИРИЖЕРОМ. Ханджяну в артистической меня представила жена Тертеряна Ирина Тигранова. Он покорял сразу: элегантными манерами, сосредоточенным выражением лица, умением красноречиво молчать, слушая собеседника. Это обнаруживало в нем человека цельного, благородного и определенного в своих пристрастиях. А долгую беседу на следующий день после репетиции не забуду никогда. Это был разговор не только о Тертеряне, не только о музыке, но и о том, что составляет самую суть отношения художника к жизни, миру, который его окружает.

Давид Ханджян вызывал неотразимую симпатию у всех, кто его видел и слушал. Разгадка тайны - в нем самом. Никогда не заслужил бы такую признательность артист, если бы оказался лишь блестящим профессионалом. Нет, в Давиде Ханджяне все видели Личность, зримое воплощение утонченной духовности.

Тонкий музыкант, он получил замечательное образование. В 1968 году окончил фортепианное отделение Ереванской консерватории в классе уникального педагога Р. Андриасяна, а через пять лет - дирижерское отделение (класс знаменитого дирижера и педагога М.Малунцяна) и стал дирижером Ереванского филармонического оркестра, а спустя пять лет был назначен художественным руководителем и главным дирижером оркестра.

Еще в самом начале дирижерского пути после Всесоюзного конкурса молодых дирижеров музыкальный критик Т.Грум-Гржимайло писала: "Давид Ханджян - чистый "олимпиец", почти "наблюдатель" за дирижерским пультом. Порой он даже откровенный флегматик. Но это не совсем так. За внешним покоем кроется по-своему недремлющее око дирижера, который каким-то образом держит внимание оркестрантов на нужной точке напряжения. Его темперамент включается мгновенно на решающем взлете и обжигает слушателей и оркестрантов неожиданной новизной... Благородство облика Ханджяна-дирижера не подлежит сомнению..."

Интересно обратиться к прошлому, вспомнить масштаб программ, сыгранных им в те годы (с 1975 вплоть до 1981 гг.). Мощь его дарования проявлялась во всем, что он играл. Замечательный интерпретатор классической музыки, он неизменно выступал и как первооткрыватель и неутомимый пропагандист современных авторов. Даже самый скромный перечень Ханджяна первых исполнений произведений современных композиторов поражает размахом творческих интересов: здесь произведения крупных форм Александра Арутюняна и Эдварда Мирзояна, Дживана Тер-Тадевосяна и Авета Тертеряна, Тиграна Мансуряна и Ашота Зограбяна, Эдгара Оганесяна и Ерванда Ерканяна... Перечислять можно долго.

Каждое выступление коллектива под его управлением было безупречным по вкусу и мастерству. Его чуткий контакт с оркестром, богатое чувство ритма и всегда смелый полет интерпретаторской мысли привлекали к нему большой интерес слушателей не только Армении, но и всех городов СССР, Чехословакии и других стран. Когда, раскланиваясь, он останавливался на краю сцены, высокий, худощавый, раскинув в стороны большие, как у изваяния, руки, зал, скандируя, поднимался, осыпая сцену цветами. На улицах его узнавали случайные прохожие, милиционеры.

СПОСОБНОСТЬ ХАНДЖЯНА РАБОТАТЬ НЕ УКЛАДЫВАЛАСЬ В РАМКИ ОБЫЧНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О НОРМЕ. Здесь проявлялись неистовство, упорство, воля, отличающие Ханджяна-художника. Словно его заставляла работать неутомимая жажда высказать то, что он слышал внутри себя. Все эти огромные миры, которые он носил в себе, требовали выхода, воплощения. Мышление Давида не было задето штампами времени. Оно было вне заданных категорий, и именно поэтому было свободно и естественно. В его делах и решениях всегда проявлялись и собственные точные и никем не навязанные жизненные критерии. Только это неизменное следование внутреннему голосу определяло логику его поступков.

Что заставляло его быть таким? Откуда это бескорыстие, чистота и высота его искусства, как ему удалось сохранить в себе этот феномен?

Феноменальный талант музыканта в сочетании с огромной нравственной силой личности. Об этом писал в своих воспоминаниях о Ханджяне и незабвенный Эдвард Михайлович Мирзоян: "...Слово триумф, наверное, не в полной мере отражает резонанс, который вызвали на съезде в Москве выступления нашего оркестра под управлением Ханджяна. Весь съезд, вся музыкальная общественность только об этом и говорили: "Какой оркестр, какой дирижер"! Сейчас об этом я вспоминаю с гордостью и с какой-то необыкновенной болью: как он последовательно и умело работал над совершенствованием уровня своего коллектива... Когда Давид однажды неожиданно сказал мне, что хочет исполнить мою симфонию, я был очень обрадован: "Даже если ты почему-либо не сыграешь, - сказал я ему, - я не обижусь. Для меня вполне достаточно и очень дорого, что ты изъявил такое желание. Давид улыбнулся, посмотрел на меня своими пронзительными, умными глазами и ничего не ответил... Симфонию мою он сыграл много месяцев спустя. Это исполнение (к сожалению, единственное) отличалось не только высочайшим уровнем, но и своеобразием трактовки... Никто так своеобразно не интерпретировал эту музыку, придавая ей подчас совершенно иной смысл, чем задумал автор...

Жизнь Давида трагически оборвалась именно в период наивысшего взлета, вызывающего всеобщее восхищение".